Предисловие к роману
Кирилл Шаманов - прежде всего художник, а потом писатель. По крайней мере, он сам до сих пор так считал. Когда я познакомился с ним в начале 2000-х, он только что перестал посещать лекции Института Про Арте и был злым молодым концептуалистом, освободившимся от наркотической зависимости и размышлявшим над проектами завоевания мира. Современное искусство стало его терапией. Свой творческий потенциал он ощущал в форме "мультиличности". В инсталляции в Музее Арктики и Антарктики он одновременно выступал как автор, зритель и придирчивый критик собственного произведения. И еще в нескольких амплуа, которых не могу упомнить. Кажется, после какой-то моей лекции он подошел ко мне и попросил стать его куратором. С моей помощью он хотел получить грант на свой проект. Его занимала "сверхматематика" зацикленного набора формул, из которых выходило, что ноль есть бесконечность и что эти два понятия едины и неслиянны. Он наложил знак ноля на символ бесконечности и где-то отыскал латинскую формулу - coincidentia oppositorum.
В 2005 году Кирилл при поддержке Про Арте изготовил серебряные монеты номиналом "ноль рублей" для одноименной выставки в Петропавловской крепости. Объекты были показаны нами в музейном выставочном зале напротив Монетного двора среди основных городских реликвий. Совмещенный знак красовался на аверсе монеты, став для меня символом великих утопических стремлений русской духовности, ярко звучавших в те годы. А на реверсе стояла надпись "Ноль рублей" - отголосок катастрофических процессов в экономике страны. Я написал кураторский текст, а координировала проект Екатерина Лопаткина из Музея города.
Последовавшее затем искусство Шаманова - немногочисленные "картины счастья" с разноцветными точками на черном фоне, его надписи на холстах грубой половой краской ("Кабаков жыв!", "Я старался!") стали интересным случаем медийного нонконформизма в современном российском искусстве. Стремлением не только подчеркнуто шагнуть в сторону от мейнстрима, но и последовательно разрушить саму его природу. Шаманов тогда верил, что это возможно.
Но он всегда оставался панком. В панковском духе выдержана и идея задуманного им впоследствии контркультурного проекта "Tajiks Art". В ходе перформанса нанятые гастарбайтеры копируют картины классиков модернизма - Твомбли, Поллока, Баскиа, демонстрируя парадоксальное сходство обеих лежащих в основе интенции - инвестировать коммерческий подход в эмоцию неоэкспрессионистского жеста. Живописец-панк Шаманов вновь выступил хакером культуры. Или же просто прикинулся им, стремясь с помощью этого отвлекающего маневра приблизиться к устоям мирового художественного господства.
Не таков Шаманов-писатель. Его панковский подход к действительности уступает здесь место наблюдательному очевидцу, а мультикультурная идентичность помещена в автобиографию подростка начала 1990-х. Когда рухнул занавес советского мира, открывшаяся за ним пустота сурового капитализма выглядела как соблазнительная свобода от всего и вся, звавшая нас всех вперед. Шаманов описывает реальность бытия тех дней как подлинную историю своей жизни, превращенную в серию очерков. Их порядок произволен, но, собранные в логической последовательности, они становятся историей изменения его собственной личности под воздействием прикосновения к мечте, смерти и наркотическим веществам. Частично опубликованные в Живом Журнале и на сайте proza.ru, здесь эти рассказы впервые собраны под одной обложкой.
Прозу Шаманова и воспроизводимые ею художественные контексты я воспринимаю как буквальные рассказы о страшном абсурдизме тех дней. Для меня это реальные истории, подвергшиеся естественному отбору и минимальной литературной обработке. Его легкие и самоироничные "ленинградские" рассказы восходят, кажется, к Довлатову и далеки по стилю от основательной и самоуверенной прозы московских писателей. И если, скажем, Д. А. Пригов последовательно продумывает абсурдизм реальности в чистом поле текста, Шаманов без прикрас пишет его с натуры. По жанру его истории - почти воспоминания, близкие по силе монолога как к рассказам Варлама Шаламова, так и к честным и не правленным "непрофессиональным" мемуарам военных лет - рукописи "Начало" архитектора А. А. Жука или "Воспоминаниям о войне" искусствоведа Н. Н. Никулина. Речь, понятно, вовсе не о сравнении идеалов и приоритетов, но исключительно о сходстве художественных приемов, поставленных на службу необходимости рассказать о том, свидетелем чему был сам.
Мне больно читать эту книгу, потому что она - про мое поколение, которое не уберегла моя страна. И когда мне смешно - это смех сквозь слезы. "Дурные дети Перестройки" - это документ эпохи. А лишенный вымысла текст документа зачастую гораздо пронзительней любой художественной литературы.
Дмитрий Озерков, искусствовед
Документ дурной эпохи
Стилистически безупречный роман о тех, кто пережил и не пережил трудный антисоциально-наркотический опыт алкоторча 90-х (включая героиновый). В начале нулевых годов литература о подобном неведомом подавляющему большинству наших граждан опыте обрушилась на головы всех ждущих ее с большим нетерпением увесистыми желто-оранжевыми кирпичами в виде серии «Альтернатива». Вот тогда мы, дорвавшись, начитались до отвала всяких Уэлшей, Хантеров Томпсонов, Джимов Кэрролов и Хъюбертов Селби (мл.), заодно пересмотрев фильмы «Trainspotting», «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» и «Реквием по мечте». Все это, приоткрыв нам умозрительные ворота в дивный неведомый мир, оставалось картинками из другой жизни. И перевод не тот, и действие происходит не там; в смысле – не тут; и вообще – «их нравы». Отечественный драг-фикшн у нас практически отсутствует (про Баяна Ширянова не будем, а Пелевин тут ни при чем). В прошлом году вышла книжка Марины Ахмедовой «Крокодил», также номинированная на «Нацбест», посвященная быту дезоморфиновых торчков и оставившая глубокое разочарование и досаду. В советское время так писали о сектантах ангажированные на борьбу с религиозным дурманом советские писатели. Там в каждом слове видно, что автор из другого мира, а к торчкам внедрилась, чтобы собрать материал. Миклухо-Маклай тоже внедрился к папуасам Новой Гвинеи и даже написал о них книгу, но поскольку он был не долихоцефалом, а европейцем, его книга не претендует на исследование личностного экзистенциального опыта папуаса.
Книга Кирилла Шаманова «Дурные дети перестройки» рассказывает о питерском подростке, чье детство прошло на Петроградке, а отрочество и юность – рядом, на Черной речке, в районе Ланского шоссе. Малая Невка, Елагин Остров, выпивающая бабка-охранница на страже водных границ секретного НПО «Редан» и болезненный, остро впечатлительный мальчик 3-7 лет, обладающий ранней и цепкой памятью; простая ленинградская семья, восьмидесятые, переходящие в девяностые; школа – ПТУ – УПК- панк – трава – героин. Короткие очерки-эссе написаны легкой безупречной каллиграфией, временами неудержимо смешно, в традициях лучшей питерской прозы, которая будто бы продувается со всех сторон молодым балтийским ветром с залива. Так писали и Вадим Шефнер и Виктор Конецкий – легко, весело, прозрачно – без «лирики» и «грузилова».
С 90-х, собственно, начинается весь драг-фикшн в полный рост. Личный опыт полинаркомании и суровые будни товарищей-торчков. Сюжеты некоторых историй из жизни друзей (и подруг) напоминают издевательские картины питерских трэш-экспрессионистов: ширяние водкой по вене; собственноручное выдирание зуба плоскогубцами с разрыванием щеки и губы и их последующим зашиванием швейной иголкой одним из участников драг-сессии; пробивание с разбегу башкой двухслойного стекла кинотеатра «Максим» харизматичным приятелем с района; ширево, панк-рок, немецкое кислотное техно, «вязка пассажиров», высаживание мака на могилах; «Планетарий», марки, секс, смерть, в том числе парная; этика и эстетика внутривенного употребления, трактат о баянах. Смерть за смертью, друзья-психиатрические рецидивисты, «Кресты», Арсенальная, Уделка; три трепанации черепа у друга, годами висящие на винте подруги, перелезающие с опиатов на кислоту покорители внутреннего космоса. Пронзительные рассказы о жизни одного из товарищей как «гирлянде из тюрьмы и психиатрии», заканчивающиеся неудачным самоубийством и вновь дуркой. Всюду жизнь. Торч, ВИЧ, суицид, отгрызание руки в психиатрических застенках одним из персонажей – но, как это ни покажется вам невозможным, роман не оставляет ни малейшего впечатления чернухи и трэша. Он написан столь внятно и энергично и на такой легкой для дыхания частоте, что депрессивным его назвать никак нельзя. И, что чрезвычайно важно, – здесь вы не найдете никакой риторики и дидактики и никаких нравоучений, и не ищите. Иначе этой книге была бы грош цена в базарный день. «Антинаркотическими» бывают только брошюры (не вызывающие ничего, кроме непреходящего презрения к их создателям), а хорошие книги всегда повествуют о тяжести жизни и существования – что с веществами, что без них. Поэтому могу рекомендовать этот роман всем юношам и девушкам как одну из лучших книг о молодежи и о бесценном экзистенциальном опыте молодого ищущего человека в современном мире.
Наташа Романова
"Советую прочитать роман Кира Шаманова «Дурные дети перестройки». Название – так себе, но роман хорош. Герой интеллигентных детй моего поколения был Холден Колфилд из «Над пропастью во ржи». Герой «Дурных…» , ленинградский подросток, мутирующий в молодого питерского «лишнего человека» - всю жизнь «в пропасти». Социальной, наркотической и пр. Конечно, здесь не обошлось без автобиографического любования специфическими перестроечными «цветами зла», без этого первый роман не бывает. Но в целом всё жестко, безжалостно. Этот мир питерского наркотического дна автор знает досконально – его нравы, его героев, его безнадежность. Написано точно и упруго. Большей частью – зло. После такого опыта – понятно, почему в Фейсбуке Шаманов бросается на всех – либералов и консерваторов. Ему претит любой истеблишмент – с такого дна оттенки неразличимы. Вообще-то он – серьёзный, еще недооцененный художник. Рекомендую."
Александр Давыдович Боровский, руководитель Отдела Новейших Течений Государственного Русского Музея
В этой книге прекрасно всё. Это живая упругая, злая и совершенно безголовая молодость, воплощённая в тексте. Здесь нет ни лишних сантиментов, ни ностальгии, ни романтики. Здесь только панки-наркоманы ширяются, лежат в психушках, продают азербайджанцам фамильные кадила, пробивают головой стёкла кинотеатра, травят газом подъездных алкоголиков, засевают маком могилы и вообще, дышат полной грудью.
В книге нет и намёка на нравоучение, стройный сюжет или идейную целостность. И даже тема социальной катастрофы автора не занимает. Шаманов фиксирует моменты один за другим, составляя безграничную мозаику человеческого падения, которое, парадоксальным образом, связано со свободой. Чем дальше в бездну удаляется питерский наркоман, тем свободнее и проще он отрекается от всего условного и наносного. В итоге бы должно получиться зловонное животное, а вот получается книга. И это, конечно, повод задуматься.
Наркоманских и алкоголических романов мы знаем много, но вот текст Шаманова особенно хорош именно тем, что он романом быть и не стремится. Получается одновременно и поток сознания, и мемуары, и инструкция по выживанию.
Живой, яркий язык, описывающий колоритную фактуру, избавляет и автора, и читателя от всяких условностей и оставляет нас в СПб девяностых наслаждаться самым обаятельным в русской литературе дном.
Потом, когда бандосня, менты и кидалы разогнали наш чудесный садик, да и по осени, Лёня с делом переехал на дом. А у меня начала плотно ехать крыша, я решил подвязать с политорчем на время и неожиданно для самого себя начал бухать. Общался я тогда с несколькими акселерированными гоблинами-скинами Витей и Сашей, основным смыслом существования коих рядом со мной была защита меня от опрокинутых мною нескольких мажористо-бандосистых товарищей, которые меня какое-то время разыскивали и пытались угнетать. Сопутствующими смыслами были увлечение хард-кором, кислота и тусовки в TaMtAmе, которые случались со мной все чаще, а ребята разделяли мои увлечения.
Митя Самойлов
читать на сайте премии "Национальный Бестселлер"
ПДД
«Тема конца света у всех стояла тогда жёстко»
К.Шаманов, «ДДП»
Чтобы не попасть под колёса автомобиля, необходимо знать правила дорожного движения.
Чтобы выжить в эпоху перемен, когда ад изливает с небес потоки мутной лавы, а иконы и матери тихо плачут, нужно быть думающим отроком с определённой долей везения – таким, как главный герой романа Кириллла Шаманова «Дурные дети перестройки».
«ДДП» не аллюзия на «ДПП (НН)» Виктора Пелевина. Это текст с внятными реминисценциями из трилогии Эдуарда Вениаминовича Лимонова («…У нас была Великая Эпоха», «Подросток Савенко», «Молодой негодяй»). Именно Лимонова, блестящего автобиографа, вспоминаешь, читая Шаманова. Но если харьковчанин Эдуард рассказывает «о времени и о себе», то петербуржец Кирилл выступает свидетелем эсхатологической баталии, когда племена варваров в образе новых пророков хлынули на развалины советской Атлантиды.
Герою Шаманова (будем всё же отдавать дань литературоведческому разделению «автора» и «героя») выпала не самая сладкая доля. Однако, ему удалось выжить в хаосе идей, фобий и пристрастий.
Юный Кирилл оказался одним из тех, кто почувствовал на себе смрадное дыхание Истории. Эпоха перестройки была практически аналогична падению Древнего Рима. Как тогда, этот процесс свершился не в одночасье, но постепенно, пока патриции идеологически развращались, меняя своих Юпитеров и Лениных на чужих богов, гомосексуально подмигивающих в наркотическом бреду своим неофитам, принимающим хруст дешёвых чипсов за шуршанье американской валюты. Как тогда, исчезновение Империи было подобно падению небес и извержению всех вулканов планеты разом: уж если исчезает то, что Вечно, то что же будет с нами, простыми смертными?.. Как тогда, толпы внезапно осиротелых и враз осиротевших доверчиво потянулись к колдунам и ворожеям, отказавшись от диалектики ради Дианетики, путая в новых, «чёрных» молитвах «куннилингус» и «Кундалини».
Герой был одинок, но не один: его друзья и подруги, приятели и враги, случайные прохожие и важные персоны – все они оказались в той или иной степени «дурными детьми» перестроечного эксперимента. Ленинград-Петербург оказался ядерным полигоном, на котором иноземные учёные стали испытывать страшное оружие. Кирилл и его друзья становятся жертвами чудовищных опытов в секретной лаборатории, которой вдруг стала вся Россия: что быстрее разрушит человека – «винт» или проповеди Виссариона, героин или Церковь Последнего Завета?
А разрушить человека было необходимо. «Дурные дети» не должны были вообще появиться на свет: абортированный материал необходимо закатать в пластиковые бочонки, купленные на какой-нибудь международный грант, столь необходимый погибающей стране. Как просто и страшно пишет Шаманов о герое по кличке Слива: «Алёна целыми днями работает в ларьке, Слива сливает заработанные ей бабки барыгам, сначала белое и трава. Опиуху, мол, не понимает, зато жрёт чипсы с Херши-колой, изображает потребление». Что же это за «космический лазер» такой, что же это за «идеологическая артиллерия», после выстрелов которых человеку с фрагментированным сознанием и разрушенным организмом необходимо «изображать потребление»??
Герои романа творят невообразимое: распадаясь, они пытаются обрести цельность. Быть может, это стремление к целокупности и заставляет героя Сашу быть «последователем Церкви Последнего Завета и Агни Йог одновременно». Отсутствие чего-либо, любую потерю «дурные дети» наивно восполняют тем, что выпадает взамен: «…те бабы, которых я видел, все были некрасивые и задроченные винтом хипанки. Винт есть винт, сами понимаете, зубки гниют и крошатся, запашок прелой пиздятины, грязные волосы, прыщики и струпья на коже. Зато свободная любовь, все дела». Это действительно роман о перестройке: перестройке физического тела и психики, отношений и взглядов, идеологии и мировоззрения. Будто у старой советской куклы – розовощёкого чуда с пухлыми щёчками и локотками – отвалилась рука, а вместо неё пластилином прикрепили сучок; а потом оторвали обе ноги – и сделали новые, но уже из старых вилок со сломанными зубцами; вместо волос приклеили кусок ветоши, а голубенькое платье сменили на чёрный хлопчатобумажный носок. И думали, что будет даже лучше и красивее, что получится настоящая Барби, а получилась кукла вуду. «Алёнка ушла с утра на работу, в ларёк. Кажется, поссорились они. Не могли найти её несколько дней. Нашли на чердаке через три дня, повесилась. Оказалось, беременная, на пятом месяце».
Смерть – естественный финал для «дурных детей». Не потому, что человек смертен. Герои погибают, поскольку их время вышло. В ожидании казней египетских, всадников Апокалипсиса, грядущего Антихриста, запрокинув головы в мрачные небеса, они понимают, что «не переживут этой ночи»: жить осталось немного, ведь скоро закончится ХХ век, а с ним – История… И потому, не дочитав Шпенглера и Фукуяму, они принялись охотиться за Кастанедой: «…в целом она становилась всё более похожа на прогнившую берендеевскую бабку, которая что-то несёт про космические миры и какие-то энергии, криво прочитав первые два тома Кастанеды. Казалось, она вот-вот сядет в ступу и будет носиться по орбите внутри звёздного купола».
«Дурные дети» всегда пребывают на границе двух миров (а то и более): «Короче, Конец Света и торч с одной стороны, и Жизнь Вечная с другой стороны». Увлечение немецкими романтиками и «Соловьиным садом» Александра Блока вылилось в галлюциногенный эскапизм, не отягощённый культурной символикой, а забава многих советских ребят – коллекционирование марок – сменилась потреблением…марок. Сравните: «Опьяненный вином золотистым, // Золотым опаленный огнем, // Я забыл о пути каменистом…» (А.Блок, «Соловьиный сад») – «Беккер перед каждым сеансом, заправлялся самодельной брагой. Варил он её дома и выдерживал в подвале в украденном алюминиевом бидоне. После десятка поварёшек в нём появлялось нечто похожее на опьянение, Дима как будто веселел, его начинало тянуть на приключения и подвиги» (К.Шаманов, «ДДП»); «У него марки, у него! – сообразил я.˂…˃ Я не такой дурак, чтобы надеяться, что они вернут мне кляссер. Ведь и в самом деле в нём две ценные марки, а одна – из магазинного альбома» (К. Булычев, «Другое детство») – «Крутые у него марки, я вчера весь день, как у Дона Хуана, с кошкой своей разговаривала…» (К. Шаманов, «ДДП»).
Иногда это странное и страшное сосуществование молодых людей между жизнью и смертью, явью и сном напоминает барочные изыски Педро Кальдерона де ла Барки, иногда – советский анекдот: «И долго нам так стоять раскорячившись?!». Наверное, потому, что perestroika и была таинственным историко-культурологическим движением вспять: от соцреалистического классицизма (по Синявскому) к постсоветскому барокко. Система разбиралась по кирпичикам, растаскивалась по камушку, как древнеримские памятники архитектуры – это было жутко и интересно, интересно до жути: сняли крышу – увидели звёздное небо («Потом - полудегенеративное хипанское веселье с гитарами и дудочками под высоченным хакасским небом со слепяще белыми, кучевыми облаками…»), разобрали пол – заглянули в преисподнюю («От побритого налысо, в длинном белом плаще и плеере, Вовы, исходила какая-то плотная демоническая сила. Безумие так бросалось в глаза, что трудно было даже просто находиться рядом, и в этом безумии чувствовалась какая-то фатальная отрешённость»), снесли несущую стену – вступили в новое пространство («…мы, как акулы, маневрируем в течениях темной воды, в ночном, будто подводном, пространстве Петроградской Стороны»).
Как сумел выжить юный Кирилл? Можно назвать много причин. Можно сказать, что ему просто повезло. Но поскольку перестройка свершалась не где-нибудь, а в СССР, в России, а «дурные дети» были когда-то октябрятами и пионерами, то главной причиной, на наш взгляд, явилось умение героя быть талантливым рассказчиком, свидетелем и сказителем, Бояном своего времени («Боян» не намёк на «баян» - sapienti sat). Нарратив спас героя: Шаманов сумел «заговорить» свою боль, свои поражения и напасти. Пропев «хулительные песенки» тем, кто тащил его вниз, в Небытие, герой спасся. Вспоминая умерших и припоминая выживших, он – на руинах Империи – выстроил себе «укрылище», заново структурировав свое сознание, а через него – реальность.
Шаманов выжил – и написал роман «ДДП» («Дурные дети перестройки»), который на деле может читаться как «ПДД» – «Памятник дурным детям». Спасибо тебе, Кирилл…
Алим Турсинбаев
Кирилл Шаманов знает и любит свой город. Вот подъезд, в котором снимали фильм "Брат", вот буддистский дацан, в котором вивисекторы препарировали слона, вот парк Челюскинцев, а котором пенсионеры поют "Варшавянку", вот Северное кладбище, на котором он выращивал мак, вот Литейный мост, где друг Дима неудачно пытался форсировать Неву, вот подъезд рядом с Некрасовским рынком, где друг Варёный смешно искал иглой вену, вот тюрьмы, вот психушки, вот, наконец, место, где убили Пушкина. Последнее, впрочем, в тексте появляется так часто, что иногда кажется, что Пушкина убили *везде*.
В прологе Шаманов говорит о том, как он себя подверг инвентаризации и пришел к выводу о скорой и неизбежной собственной смерти. Этой судьбы он избежал, совершив "психическое самоубийство", и построив себя заново, "как на месте деревянных развалюх и гаражей строят просторные и светлые новостройки". Секрета этой радикальной операции он не раскрывает; в рассказе появляются постоянно "секты", "церкви", эзотерические и оккультные книги, но имеют ли они прямое отношение к тому факту, что автор этого текста вопреки всему не умер, понять невозможно.
В этой книге вообще, при всей ее видимой простоте (случая из жизни торчков — что может быть проще?), много непонятного. Закончив свою наркотическую карьеру (по крайней мере, ее тяжелую фазу), Шаманов сделался современным художником-трикстером: продает ноль рублей, делает из крови мигрантов алкоголь, имитирует силами тех же мигрантов знаменитые перформансы и, понятно, воюет с врагами. Книга у него такая же, как художественная жизнь: трикстерская и воинственная.
Издевательство, поклеп, завирание — книга производит именно такое впечатление; впрочем, она и не автобиографична в прямом смысле, персонажи собраны из нескольких разных людей, имена изменены и т.д. Ад, в котором люди гибнут, убивают других и себя, сходят с ума, продают свое тело, заражают других ВИЧ, у Шаманова оказывается миром довольно-таки смешным, а сам он по нему ходит с беззаботностью человека, заговоренного от гибели, набравшего код "iddqd". Кажется, что он о жизни знает то, что делает невозможным ни относиться к ней серьезно, но чего-либо в ней бояться. А это знание (которое Шаманов нигде не выдает, а только на него намекает) полезное и поучительное, независимо от отношения читающего к тяжелым наркотикам и трудным годам перестройки и ельцинизма.
Николай Никифоров